Пишет Гость:
30.03.2013 в 14:28
Вчера мы так чудесно упарывались модерн-аушкой, что я написала фик по мотивам.
Под катом E\R, права ЛГБТ, ЛЮБОВЬ и поцелуй во имя ФранцииГрантер достаточно пьян, чтобы стать красноречивым, но недостаточно, чтобы его мысли начали путаться, а речь перестала быть внятной. Он грустно смотрит на Анжольраса, который выглядит как ангел, вынужденный наблюдать за содомским грехом. Ещё немного — и сам лично превратит кого-нибудь в соляной столб. Например, Прувера, который, осмелев от вина, пристаёт к Эпонине. В Анжольрасе столько же душевной чуткости, сколько её в дубовой чурке, поэтому он уверен, что Прувер до сих пор не встречается с девушками исключительно из идеологических соображений, как сам Анжольрас, а не потому, что до смерти боится с кем-нибудь познакомиться.
Это невозможно терпеть.
Грантер подсаживается поближе, красноречиво переводит взгляд с Прувера на Анжольраса и обратно. Тот приподнимает бровь.
— Что?
— Ты осуждаешь Прувера за то, что он пристаёт к Эпонине.
— Ну да.
Тоном Анжольраса можно восстанавливать тающие от глобального потепления ледники.
— И как это соотносится с твоими... хм... политическими воззрениями?
— Причём тут это? — недовольно спрашивает Анжольрас.
Будь Грантер чуть трезвее или чуть пьянее, манера общения Анжольраса в очередной раз заставила бы его уползти в угол и нажраться там до зелёных чёртиков. Теперь он настроен на болтовню.
— С одной стороны ты защищаешь то, что в традиционном обществе считается слабостью и развращённостью, с другой стороны ты сам считаешь так же. Это лицемерие, Анжольрас. Когда ты защищаешь бедных — тебе стыдно быть богатым, отец подарил тебе Феррари, но ты всё равно ездишь на метро. Зато когда дело доходит до любви, ты становишься ещё большим ханжой, чем Римский Папа. Ей-богу, с такими убеждениями, как у тебя, любая ультраправая группировка приняла бы тебя с распростёртыми объятиями, — Анжольрас краснеет от злости, но Грантер не даёт себя перебить. — Ты выступаешь за свободу любить, но при этом сам презираешь любовь, считаешь себя выше неё. Я знаю, что ты не любишь религию, но если мою душу разорвёт между вторым и третьим кругом дантовского Ада, то твоя сразу угодит на восьмой.
Анжольрас хмуро смотрит на него.
— Я не презираю любовь. Я отлично представляю себе физиологические процессы, которые происходят при сексе. Мне это не нужно.
— Вот видишь! — торжествующе заявляет Грантер. — Ты отрицаешь саму концепцию романтической любви! Ты считаешь её слабостью!
Вокруг них уже потихоньку начинают собираться зрители: Грантер обычно лишь насмехается над чужими ценностями и почти никогда не защищает их. Тут, он правда, тоже насмехается, но исключительно на Анжольрасом.
— И что?
— Ладно, давай я тебе объясню на пальцах.
— Про пестики и тычинки! — подхватывает Баорель и радостно гогочет. — Анжольрас, небось, и про них не знает.
— Знает, — поправляет его Комбефер. — Он же читал, ты сам слышал.
— Цыц! — прерывает их Грантер. — Я тут собираюсь серьёзно разоблачать мировоззрение нашего драгоценного лидера! Так вот, Анжольрас, мы собираемся выходить на пикет за разрешение гомосексуальных браков. Я даже листовки нарисовал. Потом покажу. Но если послушать тебя, так наша защитам им не нужна. За мужеложество никого не арестуют, а романтической любви, которая заставляет людей хотеть быть вместе до смерти и соединить себя узами брака, не существует.
— Романтическая любовь тут не причём, — возражает Анжольрас. — Дело в социальных гарантиях, в посещении больницы, в возможности взять кредит, исходя из общего заработка семьи...
Конечно, Анжольрас всё это прекрасно знает. В его теоретических построениях сложно найти хоть одну брешь. Но тут дело вовсе не в теории.
— Если бы люди друг друга не любили, им было бы плевать на всё это. Зачем идти в больницу к тому, кого не любишь, зачем покупать вместе с ним общий дом? Ты не понимаешь сути того, что защищаешь. Образно говоря, глухой может быть композитором, что доказал нам Бетховен, но лучше бы ему всё же быть слышащим.
Грантер переводит дыхание, ожидая в свою сторону гневную тираду о всей этой социальной чуши в духе вульгарного марксизма. Но Анжольрас сидит с таким видом, будто только что случилось второе пришествие, и перед ними жуёт травку — ту самую, что на окне — конь блед.
— Я всё понял, — говорит Анжольрас. Грантер давится глотком вина.
Во время демонстрации Анжольрас тащит Грантера за собой на трибуну, уговаривая его прочитать речь.
— Не хочу, — вяло отмахивается Грантер. — Ты же сам всё понял.
Анжольрас отводит взгляд.
— У меня нет права говорить о любви.
Грантер только тяжело вздыхает в ответ. Ну конечно, а он, волочащийся за каждой юбкой — символ несчастной любви, порицаемой обществом. Грантер бы сказал, что обо всё этом думает, но Анжольрас уже отвернулся и поднимается на трибуну.
Нет, общество тут не причём, просто Анжольрас помолвлен с Францией и не собирается изменять ей. Будь Франция женщиной, её самолюбию точно польстила бы такая страсть.
Они вместе поднимаются на трибуну, Анжольрас начинает говорить — и толпа замирает. Грантер до сих пор не может понять, в чём тут дело: в речах Анжольраса слишком много патетики и слишком мало чувства, он почти никогда не обращается к сердцу аудитории, только к её разуму. Вручи этот текст скучному политику пятидесяти лет, все бы начали зевать на второй минуте, но красивый, полный искренней страсти голос Анжольраса приковывает внимание лучше, чем все риторические приёмы вместе взятые. Грантер и сам не замечает, как начинает вслушиваться в его слова.
Потом Анжольрас кончает говорить и подталкивает к микрофону Грантера. Тот, естественно, ни о какой любви рассуждать не хочет. Он бы предпочёл прямо тут заняться ей с Анжольрасом и назвать это перформансом, но отступать уже поздно. Он с трудом вспоминает, что рассказывал Анжольрасу; вспоминает, что во всякой антиутопии государство стремится ограничить возможность людей самостоятельно выбирать, как и кого любить и как жить вместе с возлюбленным — и получается даже сносно. Во всяком случае из толпы в него не летят гнилые помидоры. Хотя, возможно, у толпы их просто нет.
— Я так и знал, что ты не безнадёжен, — говорит Анжольрас. Комплимент, конечно, сомнительный, но даже он для Грантера полная неожиданность.
А потом происходит такое, что Грантер начинает судорожно вспоминать, не попадались ли ему в утреннем омлете галлюциногенные грибы: Анжольрас притягивает его к себе и прижимается губами к его губам. Грантер настолько удивлён, что даже не сопротивляется, только машинально отвечает на поцелуй. Толпа замирает.
Анжольрас совсем не умеет целоваться, Грантер даже готов поспорить, что на сценах с поцелуями в фильмах он закрывает глаза, но это не имеет значения. Грантер сам продолжает поцелуй, кладёт руки ему на спину, и ужасно жалко, что под пальцами у него только гладкая прохладная ткань пиджака, а не голое тело.
— Извини, мне нужно было это сделать, — тихо говорит Анжольрас, отстраняясь. Грантер только кивает, остроты покидают его голову вместе со всеми прочими мыслями, только на прощанье виляет хвостом мысль о том, что в следующий раз надо бы уломать Анжольраса на перформанс. Ну, тот самый, с прилюдным совокуплением.
анон с артами (теперь и с фиком)
URL комментарияПод катом E\R, права ЛГБТ, ЛЮБОВЬ и поцелуй во имя ФранцииГрантер достаточно пьян, чтобы стать красноречивым, но недостаточно, чтобы его мысли начали путаться, а речь перестала быть внятной. Он грустно смотрит на Анжольраса, который выглядит как ангел, вынужденный наблюдать за содомским грехом. Ещё немного — и сам лично превратит кого-нибудь в соляной столб. Например, Прувера, который, осмелев от вина, пристаёт к Эпонине. В Анжольрасе столько же душевной чуткости, сколько её в дубовой чурке, поэтому он уверен, что Прувер до сих пор не встречается с девушками исключительно из идеологических соображений, как сам Анжольрас, а не потому, что до смерти боится с кем-нибудь познакомиться.
Это невозможно терпеть.
Грантер подсаживается поближе, красноречиво переводит взгляд с Прувера на Анжольраса и обратно. Тот приподнимает бровь.
— Что?
— Ты осуждаешь Прувера за то, что он пристаёт к Эпонине.
— Ну да.
Тоном Анжольраса можно восстанавливать тающие от глобального потепления ледники.
— И как это соотносится с твоими... хм... политическими воззрениями?
— Причём тут это? — недовольно спрашивает Анжольрас.
Будь Грантер чуть трезвее или чуть пьянее, манера общения Анжольраса в очередной раз заставила бы его уползти в угол и нажраться там до зелёных чёртиков. Теперь он настроен на болтовню.
— С одной стороны ты защищаешь то, что в традиционном обществе считается слабостью и развращённостью, с другой стороны ты сам считаешь так же. Это лицемерие, Анжольрас. Когда ты защищаешь бедных — тебе стыдно быть богатым, отец подарил тебе Феррари, но ты всё равно ездишь на метро. Зато когда дело доходит до любви, ты становишься ещё большим ханжой, чем Римский Папа. Ей-богу, с такими убеждениями, как у тебя, любая ультраправая группировка приняла бы тебя с распростёртыми объятиями, — Анжольрас краснеет от злости, но Грантер не даёт себя перебить. — Ты выступаешь за свободу любить, но при этом сам презираешь любовь, считаешь себя выше неё. Я знаю, что ты не любишь религию, но если мою душу разорвёт между вторым и третьим кругом дантовского Ада, то твоя сразу угодит на восьмой.
Анжольрас хмуро смотрит на него.
— Я не презираю любовь. Я отлично представляю себе физиологические процессы, которые происходят при сексе. Мне это не нужно.
— Вот видишь! — торжествующе заявляет Грантер. — Ты отрицаешь саму концепцию романтической любви! Ты считаешь её слабостью!
Вокруг них уже потихоньку начинают собираться зрители: Грантер обычно лишь насмехается над чужими ценностями и почти никогда не защищает их. Тут, он правда, тоже насмехается, но исключительно на Анжольрасом.
— И что?
— Ладно, давай я тебе объясню на пальцах.
— Про пестики и тычинки! — подхватывает Баорель и радостно гогочет. — Анжольрас, небось, и про них не знает.
— Знает, — поправляет его Комбефер. — Он же читал, ты сам слышал.
— Цыц! — прерывает их Грантер. — Я тут собираюсь серьёзно разоблачать мировоззрение нашего драгоценного лидера! Так вот, Анжольрас, мы собираемся выходить на пикет за разрешение гомосексуальных браков. Я даже листовки нарисовал. Потом покажу. Но если послушать тебя, так наша защитам им не нужна. За мужеложество никого не арестуют, а романтической любви, которая заставляет людей хотеть быть вместе до смерти и соединить себя узами брака, не существует.
— Романтическая любовь тут не причём, — возражает Анжольрас. — Дело в социальных гарантиях, в посещении больницы, в возможности взять кредит, исходя из общего заработка семьи...
Конечно, Анжольрас всё это прекрасно знает. В его теоретических построениях сложно найти хоть одну брешь. Но тут дело вовсе не в теории.
— Если бы люди друг друга не любили, им было бы плевать на всё это. Зачем идти в больницу к тому, кого не любишь, зачем покупать вместе с ним общий дом? Ты не понимаешь сути того, что защищаешь. Образно говоря, глухой может быть композитором, что доказал нам Бетховен, но лучше бы ему всё же быть слышащим.
Грантер переводит дыхание, ожидая в свою сторону гневную тираду о всей этой социальной чуши в духе вульгарного марксизма. Но Анжольрас сидит с таким видом, будто только что случилось второе пришествие, и перед ними жуёт травку — ту самую, что на окне — конь блед.
— Я всё понял, — говорит Анжольрас. Грантер давится глотком вина.
Во время демонстрации Анжольрас тащит Грантера за собой на трибуну, уговаривая его прочитать речь.
— Не хочу, — вяло отмахивается Грантер. — Ты же сам всё понял.
Анжольрас отводит взгляд.
— У меня нет права говорить о любви.
Грантер только тяжело вздыхает в ответ. Ну конечно, а он, волочащийся за каждой юбкой — символ несчастной любви, порицаемой обществом. Грантер бы сказал, что обо всё этом думает, но Анжольрас уже отвернулся и поднимается на трибуну.
Нет, общество тут не причём, просто Анжольрас помолвлен с Францией и не собирается изменять ей. Будь Франция женщиной, её самолюбию точно польстила бы такая страсть.
Они вместе поднимаются на трибуну, Анжольрас начинает говорить — и толпа замирает. Грантер до сих пор не может понять, в чём тут дело: в речах Анжольраса слишком много патетики и слишком мало чувства, он почти никогда не обращается к сердцу аудитории, только к её разуму. Вручи этот текст скучному политику пятидесяти лет, все бы начали зевать на второй минуте, но красивый, полный искренней страсти голос Анжольраса приковывает внимание лучше, чем все риторические приёмы вместе взятые. Грантер и сам не замечает, как начинает вслушиваться в его слова.
Потом Анжольрас кончает говорить и подталкивает к микрофону Грантера. Тот, естественно, ни о какой любви рассуждать не хочет. Он бы предпочёл прямо тут заняться ей с Анжольрасом и назвать это перформансом, но отступать уже поздно. Он с трудом вспоминает, что рассказывал Анжольрасу; вспоминает, что во всякой антиутопии государство стремится ограничить возможность людей самостоятельно выбирать, как и кого любить и как жить вместе с возлюбленным — и получается даже сносно. Во всяком случае из толпы в него не летят гнилые помидоры. Хотя, возможно, у толпы их просто нет.
— Я так и знал, что ты не безнадёжен, — говорит Анжольрас. Комплимент, конечно, сомнительный, но даже он для Грантера полная неожиданность.
А потом происходит такое, что Грантер начинает судорожно вспоминать, не попадались ли ему в утреннем омлете галлюциногенные грибы: Анжольрас притягивает его к себе и прижимается губами к его губам. Грантер настолько удивлён, что даже не сопротивляется, только машинально отвечает на поцелуй. Толпа замирает.
Анжольрас совсем не умеет целоваться, Грантер даже готов поспорить, что на сценах с поцелуями в фильмах он закрывает глаза, но это не имеет значения. Грантер сам продолжает поцелуй, кладёт руки ему на спину, и ужасно жалко, что под пальцами у него только гладкая прохладная ткань пиджака, а не голое тело.
— Извини, мне нужно было это сделать, — тихо говорит Анжольрас, отстраняясь. Грантер только кивает, остроты покидают его голову вместе со всеми прочими мыслями, только на прощанье виляет хвостом мысль о том, что в следующий раз надо бы уломать Анжольраса на перформанс. Ну, тот самый, с прилюдным совокуплением.
анон с артами (теперь и с фиком)