Пишет Гость:
анон, ты наверняка в гробу видал такие подарки.
вчера ты имел неосторожность сказать, что любишь эпонину и счастье для неё, но счастье для меня оказалось слишком трудным. как и любой пейринг, поэтому я довольно безыдейно написала детишек. кусок жизни, сколько-то запятых продано за хорошее вино, а старик виктор готовит указочку, чтобы побить меня: я напялила его костюм.
с др тебя, не дрейфь!
вычитка для лохов, I/III
Часа за два до обеда, в довольно тяжёлую и нестерпимо однообразную для любого дома пору, мадам де Лире остановилась в харчевне Тенардье.
Это была женщина уже высоких лет, но сохранившая блеск молодости и свежесть красоты. Нетронутые ни большой печалью, ни большой радостью, глаза её создавали странный контраст с постаревшей полной фигурой.
Её грация, её особенный такт говорили о том, что эта женщина танцевала на балах, а её речь и выражения – что она была брошена.
Лицо мадам де Лире словно было лишено анфаса. Редко кто мог заметить его во всей полноте, обыкновенно она не смотрела собеседникам в глаза и не мучила себя трафаретными манерами.
Теми, на кого она обратила внимание на пути к Тенардье, были их две дочки. Эпонина, что постарше, со всей ловкостью и гибкой силой восьмилетней, убегала от младшей Азельмы и показывала ей язык. Тугие их косы подавались за ними, чистота платьиц приятно радовала глаз, а их прехорошенькие лица говорили об огромной материнской любви.
О любви той эгоистичной, из-за которой можно назвать женщину или святой, или убийцей.
О любви, способной одинаково исцелить и погубить.
Маленькая душа ребёнка – дверь без замка, куда может войти любовь и вломиться ненависть. Но любви и доброте нельзя научиться, их можно только понять, как понимают азбуку, а потом складывать из выученных букв слова.
И потому извечное слово всегда – «мать».
Так, первым, что увидела гостья, были девочки Тенардье, своими образами посадившие в её сердце светлую, но глубокую печаль.
Она же сестёр занимала мало. Они не обратили внимания, даже когда мадам де Лире спустилась к обеду.
II
В одну ночь, прокрадываясь к цели, на пути к которой никто никогда не сможет остановить ни девочку, ни женщину, Эпонина услышала, как Мама что-то шептала Папе, с каждым словом гневаясь всё больше.
Девочка осторожно подошла к неплотно закрытой двери. Она мало поняла тогда, но смогла всё запомнить:
– Говорю тебе, об этой де Лире ходят дурные слухи! Слышал, её муженёк-то оставил, взял дорогих вещиц да платьев – и ищи ветра в поле!
– Видать, любовница…
– Ух, шути мне! Шути! И ведь он как ушёл, не к даме другой, которая к ним в дом ходила, а к девке публичной! И вот та потаскуха дорогие вещи носит, мужа целует, а де Лире все деньги спустила и теперь толстеет и по тавернам шатается!
– Гм! – только и был ответ. – Значит, считай, вдова.. Хе-хе, ведь мужинёк теперь что и погиб.
– Будет тебе!
Ребёнок хотел видеть. Так было, так есть и так останется.
Эпонина кралась к комнате мадам де Лире, чтобы каким-то только ей известным способом получше посмотреть на женщину, от которой муж сбежал с потаскухой.
Комната была помещением тёмным, с кроватью у окна, на котором, однако, были занавески, с непокрытым столом и парой рассохшихся стульев, отражавшихся в овальном настенном зеркале.
Дверь не была затворена, и Эпонина прищурилась, встав на цыпочки.
Сама мадам лежала на кровати, её тело, белое как тесто в окружавшей темноте, вздрагивало и колыхалось. Она была нагая. Разума ребёнка это не тронуло. Слыша только собственное тяжёлое дыхание, Эпонина смотрела. Её не потрясала эта мадам. Почему? Ей казалось, что человек несчастный должен быть как-нибудь отмечен – рогами, крыльями, как у летучих мышей, чем-то, способным определять их в течении людей счастливых.
В задумчивости девочка стала жевать прядь своих волос.
Вдруг из детской послышался громкий плач, и Эпонина сорвалась ему навстречу. Только её босые ножки протопали за дверь, как проснулись родители.
III
Даже девочкам было заметно, что Мама недолюбливает мадам де Лире.
Стоит сказать, сама мадам была соблазнительна лишь в том смысле, в каком бывают соблазнительны все таинственные гости с одним чемоданом, шляпой непременно на глаза и обязательным, полным, как их тайна, стаканом вина с утра и вечерами. Но супруга Тенардье приревновала к ней мужа – он не брезговал даже служанками – и не стала звать гостью к обеду.
Вместо этого к ней в комнату посылали Козетту, худенькую, совсем плохую девочку, с опухшим от синяка веком, и та говорила, что хозяйка передаёт, будто обед сегодня донельзя скромен, и если почтенную мадам устроит, она может спуститься.
Козетта была для сестёр кем-то вроде собачки. Лишь иногда, с детской безвредной подлостью, за едой или за надоевшими играми, они от суки корчили ей рожи или говорили шёпотком:
– Сквернявка!
– Тяф-тяф! – подыгрывала младшая Азельма, находившаяся в полном попечении и власти старшей сестры.
Полчашки сестринского подобострастия и полчашки чужого слабого характера доставляли совсем юной Эпонине определённое удовольствие.
Козетта же либо смотрела на них своими тёмными, уставшими глазами с немым вопросом и беззлобно, либо не обращала внимания вовсе, играясь со своей игрушечной сабелькой. Она, в нечастые минуты свободы от своего злосчастного труда, подкарауливала неосторожных мух и одним точным весёлым движением отрубала им головы.
Каким-то вечером, чрезвычайно годным для последнего вечера перед восстанием или убийством, когда закат дотлевал и небо предупреждающе чернело, Эпонина и Азельма играли в саду.
Им наскучило, они поднялись в детскую. Эпонина заметила, что дверь в комнату мадам была открыта, и какое-то приятное чувство тайны охватило её. Чувство, что у неё будет секрет даже от Мамы. Азельма осталась играть с куклой, которую ей умышленно уступила сестра, а сама Эпонина встала у чужих дверей.
Но только она сумела что-то сказать, дверь отворилась. Мадам де Лире, в прекрасном туалете, оказалась подол к носу с девочкой.
Эпонина замерла, но храбрость взметнулась внутри неё и проговорила:
– Зашла узнать, как вы находите наш дом, ма-а-адам?
В ответ ей удивлённо улыбнулись.
– Хороший дом, дитя. А вы славные девочки.
– И Мама так говорит.
Между ними случилось то дымное чувство, когда взрослые отчаянно ищут почву для взаимного понимания с ребёнком.
– Чем вы занимаетесь? – спросила мадам.
– О, – ответила Эпонина, отодвинув ножку в красивой туфельке в сторону, – много чем! Играем, целуем Маму, потом ещё играем.
– И всё?
– И всё! Что ещё должны делать славные девочки?
– Что ж, – мадам оперлась о дверь и оглядела Эпонину. – Я могу предложить таким славным девочкам свои альбомы или свою вышивку.
– Вышивка для спички, – отрезала Эпонина и даже отвернулась.
– Для кого?
– Для спичечки, – глухо, но с каким-то достоинством повторила Эпонина. – Спичечка мёрзнет зимой, потому что её мама не такая, как наша, она её не любит, а спичечка сама мастерит себе чулочки. Правда, потом мы их всё равно заберём.
– Это вязание, – тихо проговорила мадам, – а не вышивка. Прости, дитя, я выйду погулять.
Она вышла и не вернулась до позднего вечера.
URL комментария
Пишет Гость:
II/IIIV
Сидя на одинаковых беленьких кроватках, Эпонина и Азельма тихо переговаривались и старались не потревожить спящего в ивовой люльке братца.
Эпонина расплетала свои блестящие косы и наклонялась к Азельме. Когда шутливые и безоблачные детские темы были переброшены, как мячики, Эпонина сказала:
– Мама беспокоится, что начнутся холода. Говорит, что если у девчонки не будет тёплой юбки, она заболеет и помрёт, а это отгонит всех из трактира.
– Помрёт? – спросила Азельма.
Эпонина кивнула ей с учёным видом.
– И тогда, представляешь, тогда её мама получит письмо, в котором напишут, что она померла! И тогда её мама сделает во-о-от так!
Тут Эпонина вытянулась на кроватке резко, так что та скрипнула, и простёрла руки к потолку, широко-широко улыбаясь.
– И что? – Азельма пересела к ней, чтобы спросить жадно и громко: – Что, мы её увидим? В гробу?
Эпонина ладошкой закрыла сестре рот и зашукала. Оглянулась в сторону люльки, но ребёнок продолжал спать. Тогда она пихнула Азельму на её кровать и легла сама, укрывшись потеплее.
Эхо последних слов повисло в её голове, уставшей от наполненного одними играми дня, и во сне Эпонина вместе с сестрой собирала цветы на огромном, как небо, лугу. Цветов было мало, но они старались и искали, бережно выбирая самые красивые – подарить букет Маме, а из остальных сплести себе венки. Ветер принёс легчайший плач ребёнка. Они вдвоём обернулись, а за ними, в сторону от протоптанного следа, по лугу плыла спичка-Козетта, и цветы сами ложились ей под ноги.
К утру Эпонина, позабывшая ночь, вновь придумала пойти к мадам, но в этот раз прихватила Азельму. Девочки застали гостью у себя – она листала книгу и обмахивалась красивым расписным веером. Тонкий, замысловатый рисунок скользил по нему, как живой, и мадам заметила восхищённые взгляды сестёр, будущих утончённых жён и заботливых матерей.
– Красиво? – подсказала она им.
Те закивали, как близняшки.
– Его сделал талантливый человек и раскрасил талантливый мастер. Мне повезло иметь такую вещь ради одной только забавы.
Она коротко рассмеялась.
– А где сейчас этот мастер? – спросила Азельма.
– Думаю, он погиб.
Холодный трепет незнакомой неожиданной смерти обдал девочек, и мадам поспешила исправиться.
– Я нашла для вас хорошие альбомы. Полистайте, сделайте мне приятное.
– И не говорить Маме? – прищурилась Эпонина, а Азельма вздрогнула.
– Если хотите, можете не говорить.
Другой ответ был не нужен.
Задумчивая брошенная мадам оказалась интересной, смешливой и до ужаса любящей женщиной. Она называла девочек славными и изо всех сил старалась шутить и показывать как можно больше интересных вещей и игр.
Ближе к середине тёплого месяца разразилась желтоватая гроза, грохотавшая, как предвестие. Семья и редкие постояльцы остались дома, но кто-то забегал в трактир с улицы, задорный и мокрый. В воздухе запахло пьянкой, и детей отправили наверх.
Там они решили было развлечься с новой знакомой, но им не открыли.
Эпонина стучала и злилась, пока дверь не поддалась ей и не явила тело с запрокинутой головой. Оно было бледно, как воск, и всё дёргалось.
Девочки закричали и бегом спустились вниз.
Впоследствии мадам де Лире оплатила и вызванного в грозу врача, и удовлетворила потревоженных некстати хозяев. Но больше всего она благодарила маленькую Эпонину.
Вскоре она решила оставить харчевню. Ввечеру, собрав все вещи, она позвала Эпонину к себе. Девочка пришла через четверть часа и застала мадам сидящей не разобранной постели, в походном платье и в коричневой шляпке без пера. Она обмахивалась своим красивым веером, и Эпонина на миг подумала, а не оставят ли его ей?
Вместо веера мадам де Лире оставила светлую и тяжёлую память и месяцем позже отравилась в большой городской гостинице, но никто об этом не узнал.
– Мне было очень приятно познакомиться с тобой, милая мадемуазель, – говорила она Эпонине, а та сияла и сияла. – В детстве я тоже была такой славной, как и ты. Береги себя, дитя, береги сестру, береги маму и будь милой.
В глазах ребёнка её слова встречались с тем светом, свойственным лишь детству, когда бабочка летит и не способна заметить, что за ней гонится ворон.
– Ты знаешь, – медленно начала мадам де Лире, отложив свой веер на стол, – ты ведь знаешь, что непременно ждёт тех девочек, которые всегда были милыми и которые помогали попавшим в беду?
Эпонина вмиг забыла, что поклялась всегда быть умненькой. Она взглянула нерешительно и открыто. Но под этой кротостью, под всем этим невежеством и мрачной детской самовлюблённостью легли первые светлые полосы какого-то важного знания.
Так сквозные лучи ложатся внутри набухших тёмных облаков.
И прежде чем Эпонина стала старше и радостнее, мадам де Лире окончила с улыбкой:
– Счастливая, долгая жизнь.
URL комментария
12.07.2014 в 13:28
анон, ты наверняка в гробу видал такие подарки.
вчера ты имел неосторожность сказать, что любишь эпонину и счастье для неё, но счастье для меня оказалось слишком трудным. как и любой пейринг, поэтому я довольно безыдейно написала детишек. кусок жизни, сколько-то запятых продано за хорошее вино, а старик виктор готовит указочку, чтобы побить меня: я напялила его костюм.
с др тебя, не дрейфь!
вычитка для лохов, I/III
Часа за два до обеда, в довольно тяжёлую и нестерпимо однообразную для любого дома пору, мадам де Лире остановилась в харчевне Тенардье.
Это была женщина уже высоких лет, но сохранившая блеск молодости и свежесть красоты. Нетронутые ни большой печалью, ни большой радостью, глаза её создавали странный контраст с постаревшей полной фигурой.
Её грация, её особенный такт говорили о том, что эта женщина танцевала на балах, а её речь и выражения – что она была брошена.
Лицо мадам де Лире словно было лишено анфаса. Редко кто мог заметить его во всей полноте, обыкновенно она не смотрела собеседникам в глаза и не мучила себя трафаретными манерами.
Теми, на кого она обратила внимание на пути к Тенардье, были их две дочки. Эпонина, что постарше, со всей ловкостью и гибкой силой восьмилетней, убегала от младшей Азельмы и показывала ей язык. Тугие их косы подавались за ними, чистота платьиц приятно радовала глаз, а их прехорошенькие лица говорили об огромной материнской любви.
О любви той эгоистичной, из-за которой можно назвать женщину или святой, или убийцей.
О любви, способной одинаково исцелить и погубить.
Маленькая душа ребёнка – дверь без замка, куда может войти любовь и вломиться ненависть. Но любви и доброте нельзя научиться, их можно только понять, как понимают азбуку, а потом складывать из выученных букв слова.
И потому извечное слово всегда – «мать».
Так, первым, что увидела гостья, были девочки Тенардье, своими образами посадившие в её сердце светлую, но глубокую печаль.
Она же сестёр занимала мало. Они не обратили внимания, даже когда мадам де Лире спустилась к обеду.
II
В одну ночь, прокрадываясь к цели, на пути к которой никто никогда не сможет остановить ни девочку, ни женщину, Эпонина услышала, как Мама что-то шептала Папе, с каждым словом гневаясь всё больше.
Девочка осторожно подошла к неплотно закрытой двери. Она мало поняла тогда, но смогла всё запомнить:
– Говорю тебе, об этой де Лире ходят дурные слухи! Слышал, её муженёк-то оставил, взял дорогих вещиц да платьев – и ищи ветра в поле!
– Видать, любовница…
– Ух, шути мне! Шути! И ведь он как ушёл, не к даме другой, которая к ним в дом ходила, а к девке публичной! И вот та потаскуха дорогие вещи носит, мужа целует, а де Лире все деньги спустила и теперь толстеет и по тавернам шатается!
– Гм! – только и был ответ. – Значит, считай, вдова.. Хе-хе, ведь мужинёк теперь что и погиб.
– Будет тебе!
Ребёнок хотел видеть. Так было, так есть и так останется.
Эпонина кралась к комнате мадам де Лире, чтобы каким-то только ей известным способом получше посмотреть на женщину, от которой муж сбежал с потаскухой.
Комната была помещением тёмным, с кроватью у окна, на котором, однако, были занавески, с непокрытым столом и парой рассохшихся стульев, отражавшихся в овальном настенном зеркале.
Дверь не была затворена, и Эпонина прищурилась, встав на цыпочки.
Сама мадам лежала на кровати, её тело, белое как тесто в окружавшей темноте, вздрагивало и колыхалось. Она была нагая. Разума ребёнка это не тронуло. Слыша только собственное тяжёлое дыхание, Эпонина смотрела. Её не потрясала эта мадам. Почему? Ей казалось, что человек несчастный должен быть как-нибудь отмечен – рогами, крыльями, как у летучих мышей, чем-то, способным определять их в течении людей счастливых.
В задумчивости девочка стала жевать прядь своих волос.
Вдруг из детской послышался громкий плач, и Эпонина сорвалась ему навстречу. Только её босые ножки протопали за дверь, как проснулись родители.
III
Даже девочкам было заметно, что Мама недолюбливает мадам де Лире.
Стоит сказать, сама мадам была соблазнительна лишь в том смысле, в каком бывают соблазнительны все таинственные гости с одним чемоданом, шляпой непременно на глаза и обязательным, полным, как их тайна, стаканом вина с утра и вечерами. Но супруга Тенардье приревновала к ней мужа – он не брезговал даже служанками – и не стала звать гостью к обеду.
Вместо этого к ней в комнату посылали Козетту, худенькую, совсем плохую девочку, с опухшим от синяка веком, и та говорила, что хозяйка передаёт, будто обед сегодня донельзя скромен, и если почтенную мадам устроит, она может спуститься.
Козетта была для сестёр кем-то вроде собачки. Лишь иногда, с детской безвредной подлостью, за едой или за надоевшими играми, они от суки корчили ей рожи или говорили шёпотком:
– Сквернявка!
– Тяф-тяф! – подыгрывала младшая Азельма, находившаяся в полном попечении и власти старшей сестры.
Полчашки сестринского подобострастия и полчашки чужого слабого характера доставляли совсем юной Эпонине определённое удовольствие.
Козетта же либо смотрела на них своими тёмными, уставшими глазами с немым вопросом и беззлобно, либо не обращала внимания вовсе, играясь со своей игрушечной сабелькой. Она, в нечастые минуты свободы от своего злосчастного труда, подкарауливала неосторожных мух и одним точным весёлым движением отрубала им головы.
Каким-то вечером, чрезвычайно годным для последнего вечера перед восстанием или убийством, когда закат дотлевал и небо предупреждающе чернело, Эпонина и Азельма играли в саду.
Им наскучило, они поднялись в детскую. Эпонина заметила, что дверь в комнату мадам была открыта, и какое-то приятное чувство тайны охватило её. Чувство, что у неё будет секрет даже от Мамы. Азельма осталась играть с куклой, которую ей умышленно уступила сестра, а сама Эпонина встала у чужих дверей.
Но только она сумела что-то сказать, дверь отворилась. Мадам де Лире, в прекрасном туалете, оказалась подол к носу с девочкой.
Эпонина замерла, но храбрость взметнулась внутри неё и проговорила:
– Зашла узнать, как вы находите наш дом, ма-а-адам?
В ответ ей удивлённо улыбнулись.
– Хороший дом, дитя. А вы славные девочки.
– И Мама так говорит.
Между ними случилось то дымное чувство, когда взрослые отчаянно ищут почву для взаимного понимания с ребёнком.
– Чем вы занимаетесь? – спросила мадам.
– О, – ответила Эпонина, отодвинув ножку в красивой туфельке в сторону, – много чем! Играем, целуем Маму, потом ещё играем.
– И всё?
– И всё! Что ещё должны делать славные девочки?
– Что ж, – мадам оперлась о дверь и оглядела Эпонину. – Я могу предложить таким славным девочкам свои альбомы или свою вышивку.
– Вышивка для спички, – отрезала Эпонина и даже отвернулась.
– Для кого?
– Для спичечки, – глухо, но с каким-то достоинством повторила Эпонина. – Спичечка мёрзнет зимой, потому что её мама не такая, как наша, она её не любит, а спичечка сама мастерит себе чулочки. Правда, потом мы их всё равно заберём.
– Это вязание, – тихо проговорила мадам, – а не вышивка. Прости, дитя, я выйду погулять.
Она вышла и не вернулась до позднего вечера.
URL комментария
Пишет Гость:
12.07.2014 в 13:28
II/IIIV
Сидя на одинаковых беленьких кроватках, Эпонина и Азельма тихо переговаривались и старались не потревожить спящего в ивовой люльке братца.
Эпонина расплетала свои блестящие косы и наклонялась к Азельме. Когда шутливые и безоблачные детские темы были переброшены, как мячики, Эпонина сказала:
– Мама беспокоится, что начнутся холода. Говорит, что если у девчонки не будет тёплой юбки, она заболеет и помрёт, а это отгонит всех из трактира.
– Помрёт? – спросила Азельма.
Эпонина кивнула ей с учёным видом.
– И тогда, представляешь, тогда её мама получит письмо, в котором напишут, что она померла! И тогда её мама сделает во-о-от так!
Тут Эпонина вытянулась на кроватке резко, так что та скрипнула, и простёрла руки к потолку, широко-широко улыбаясь.
– И что? – Азельма пересела к ней, чтобы спросить жадно и громко: – Что, мы её увидим? В гробу?
Эпонина ладошкой закрыла сестре рот и зашукала. Оглянулась в сторону люльки, но ребёнок продолжал спать. Тогда она пихнула Азельму на её кровать и легла сама, укрывшись потеплее.
Эхо последних слов повисло в её голове, уставшей от наполненного одними играми дня, и во сне Эпонина вместе с сестрой собирала цветы на огромном, как небо, лугу. Цветов было мало, но они старались и искали, бережно выбирая самые красивые – подарить букет Маме, а из остальных сплести себе венки. Ветер принёс легчайший плач ребёнка. Они вдвоём обернулись, а за ними, в сторону от протоптанного следа, по лугу плыла спичка-Козетта, и цветы сами ложились ей под ноги.
К утру Эпонина, позабывшая ночь, вновь придумала пойти к мадам, но в этот раз прихватила Азельму. Девочки застали гостью у себя – она листала книгу и обмахивалась красивым расписным веером. Тонкий, замысловатый рисунок скользил по нему, как живой, и мадам заметила восхищённые взгляды сестёр, будущих утончённых жён и заботливых матерей.
– Красиво? – подсказала она им.
Те закивали, как близняшки.
– Его сделал талантливый человек и раскрасил талантливый мастер. Мне повезло иметь такую вещь ради одной только забавы.
Она коротко рассмеялась.
– А где сейчас этот мастер? – спросила Азельма.
– Думаю, он погиб.
Холодный трепет незнакомой неожиданной смерти обдал девочек, и мадам поспешила исправиться.
– Я нашла для вас хорошие альбомы. Полистайте, сделайте мне приятное.
– И не говорить Маме? – прищурилась Эпонина, а Азельма вздрогнула.
– Если хотите, можете не говорить.
Другой ответ был не нужен.
Задумчивая брошенная мадам оказалась интересной, смешливой и до ужаса любящей женщиной. Она называла девочек славными и изо всех сил старалась шутить и показывать как можно больше интересных вещей и игр.
Ближе к середине тёплого месяца разразилась желтоватая гроза, грохотавшая, как предвестие. Семья и редкие постояльцы остались дома, но кто-то забегал в трактир с улицы, задорный и мокрый. В воздухе запахло пьянкой, и детей отправили наверх.
Там они решили было развлечься с новой знакомой, но им не открыли.
Эпонина стучала и злилась, пока дверь не поддалась ей и не явила тело с запрокинутой головой. Оно было бледно, как воск, и всё дёргалось.
Девочки закричали и бегом спустились вниз.
Впоследствии мадам де Лире оплатила и вызванного в грозу врача, и удовлетворила потревоженных некстати хозяев. Но больше всего она благодарила маленькую Эпонину.
Вскоре она решила оставить харчевню. Ввечеру, собрав все вещи, она позвала Эпонину к себе. Девочка пришла через четверть часа и застала мадам сидящей не разобранной постели, в походном платье и в коричневой шляпке без пера. Она обмахивалась своим красивым веером, и Эпонина на миг подумала, а не оставят ли его ей?
Вместо веера мадам де Лире оставила светлую и тяжёлую память и месяцем позже отравилась в большой городской гостинице, но никто об этом не узнал.
– Мне было очень приятно познакомиться с тобой, милая мадемуазель, – говорила она Эпонине, а та сияла и сияла. – В детстве я тоже была такой славной, как и ты. Береги себя, дитя, береги сестру, береги маму и будь милой.
В глазах ребёнка её слова встречались с тем светом, свойственным лишь детству, когда бабочка летит и не способна заметить, что за ней гонится ворон.
– Ты знаешь, – медленно начала мадам де Лире, отложив свой веер на стол, – ты ведь знаешь, что непременно ждёт тех девочек, которые всегда были милыми и которые помогали попавшим в беду?
Эпонина вмиг забыла, что поклялась всегда быть умненькой. Она взглянула нерешительно и открыто. Но под этой кротостью, под всем этим невежеством и мрачной детской самовлюблённостью легли первые светлые полосы какого-то важного знания.
Так сквозные лучи ложатся внутри набухших тёмных облаков.
И прежде чем Эпонина стала старше и радостнее, мадам де Лире окончила с улыбкой:
– Счастливая, долгая жизнь.
URL комментария
@темы: категория: джен, автор: неизвестен, персонаж: ОЖП, персонажи: младшее поколение, рейтинг: G — PG-13, персонажи: старшее поколение, персонаж: Эпонина, персонаж: мадам Тенардье, персонаж: Тенардье, тред: 105