е/р, магичне аушкаГрантер приходит к нему ночью, и Анжольрас напоминает себе завтра сделать ему выговор. Кровать под тяжелым пологом, слишком широкая для одного, для двоих узка, и им приходится прижаться друг к другу тесно-тесно. Грантер с удовольствием пользуется этим и вцепляется в Анжольраса, как клещ, нагло закидывает ногу ему на бедро и жарко дышит в плечо, и Анжольрас недовольно морщится. Вдвоем слишком жарко под теплым одеялом, но прогонять Грантера бесполезно - тот поднимет шум на всю спальню, они всех перебудят, и... и это будет неправильно. Анжольрас может потерпеть одну ночь, в конце концов. Как и все ночи до этого. Высвободив руку, он приобнимает Грантера за плечи, чтобы тот не свалился во сне с края кровати, и незваный гость что-то сонно бормочет, пряча лицо в подушку. - Ты позоришь весь курс, - сердито шепчет Анжольрас. - Ты снова не сделал задание по зельеварению, так? Грантер согласно кивает, прижимаясь еще плотнее. - Ты неисправим, - продолжает Анжольрас, свободной рукой подтягивая одеяло и пытаясь укрыть Грантера. - Ты ленишься, ты прогуливаешь уроки, ты постоянно просыпаешь, если я тебя не бужу... Ты ведь вылетишь из школы, если не возьмешься за ум. Грантер приподнимает голову. - Никуда я не вылечу, - говорит он в полный голос, и Анжольрас, вздрогнув, зажимает ему рот ладонью. - Ты их разбудишь! - шепчет он и тут же убирает руку, потому что несносный Грантер слюнявит ее, выводя языком круги. - А ты боишься, конечно, - Грантер насмешливо фыркает. - Я сделаю задание. Завтра. Если ты мне поможешь. Ты ведь мне поможешь? Анжольрас страдальчески хмурится. - Я постараюсь, - неохотно соглашается он. - Закончу со своими делами и помогу тебе. И ты еще должен написать эссе по истории магии, - Анжольрас косится на него. - Ладно, спишешь его у Жоли. А теперь спи, пожалуйста, и не смей будить меня до рассвета. Грантер довольно улыбается и на секунду сжимает друга в объятиях. - Я тебя обожаю, - шепчет он. - Спасибо. И спокойной ночи.
рибяяяяята меня упороло с вас ну и вот в моем хэдканоне Грантер неожиданно прописался ловцом, охуенно талантливым а вообще мне чота страшно это сюда нести, но не анонимно-то еще страшнее скажите, что все не очень плохо
Е/Р, ноль обоснуя, просто резко дало поддых. аймин, невычитано и вообще - Грантер! - серьезный голос разрывает теплую тишину гриффиндорской гостиной. Все ученики уже разбрелись по своим спальням, и синее ночное небо чернилами просачивается в комнату через зарешеченное стрельчатое окно мутного стекла. Тихо тлеют угли в камине, и Грантер сидит, откинувшись в кресле и вытянув ноги в высоких сапогах к огню. Волосы его встрепаны, а стеклянный взгляд упираетсяв стену - Грантер порой чрезмерно предается самокопаниям, от которых его спасает или огневиски в три часа ночи, протащенное из Хогсмида потайным ходом, или... - Грантер, - еще серьезнее и настойчивее обращается к нему Анжольрас и встает прямо перед ним, решительно безупречный и со слегка ослабленным красно-желтым галстуком. Грантер молча и жадно глядит на его приоткрытую в кои-то веки шею с выпирающим кадыком и на четко очерченный подбородок. В голове пусто как от дозы крепкого жгучего алкоголя - староста курса действует на него не хуже огневиски с перцем, только потом откат жестче: одиночество страшнее похмелья, оно дерет душу совиными хищными когтями, от него нет таблетки или заклятья. Да и Грантеру лень запоминать лишние заклинания. Все равно в его глазах он безнадежен. - Да? - тихо интересуется он и внимательно глядит снизу вверх на свое личное божество. Он почти не моргает - каждая секунда, в которую на его сетчатке может отпечататься изображение Анжольраса, бесценна. Поэтому нужно выкроить их как можно больше. Даже таким глупым способом. - Ты пропустил три последние тренировки, - хмуро сообщает Анжольрас и тяжело глядит на него взглядом, исполненным укоризны и разочарования. - Нам не выиграть без ловца. Грантер на секунду леденеет, а потом в его шалую голову закрадывается чертовски сладкая мысль, шаткая надежда, ревущая внутри: - Откуда ты знаешь, что меня там не было? - возможно, он ходил смотреть, быть может, он замети... - Комбефер обмолвился, - морщится Анжольрас, и у Грантера падает сердце, падает, падает, пока не разбивается вдрызг о черные скалы у подножья замка. - Какая разница, - вдруг зло пожимает он плечами. Он устал, чертовски устал страдать. Он хочет ходить в Хогсмид, волноваться из-за экзаменов, сетовать на унылость Истории магии, а у него в голове стучит одно, все та же чертова фамилия на три слога. - В конце концов, на игры я прихожу, и вспомни хоть один матч за последние два года, на котором я бы не поймал снитч. Анжольрас критично поджимает губы и собирается с мыслями, чтобы парировать аргументированно, но выходит чрезмерно зло и эмоционально: - Это не будет длится вечно. Они тренируются, они развиваются, а ты!.. Тебе посчастливилось хоть в чем-то отстаивать честь Дома, а тебе плевать! Нельзя быть лучшим, не развиваясь... Грантер сейчас смертельно трезв и устало зол. Поэтому он не отдает себе отчета в собственных поступках. - Знаешь, - тихо начинает он и поднимается шатким движением из кресла, и делает шаг, подходя вплотную, - мне не посчастливилось, это не слепая удача. Это мое чертово место, потому что хоть это мне дано, потому что, не поверишь, но есть вещи, которые я умею делать в совершенстве. А ты же даже не видел меня в деле, ни разу. Ты можешь думать обо мне как угодно, считать двоечником и разгильдяем, не заботящимся о первенстве домов, но не смей лишать меня права на талант и на гордость, - под конец он уже шипит, и слова его вскипают многолетней болью. Анжольрас неожиданно осознает, что Грантер совсем немногим ниже него, когда выпрямит сутуловатую спину. И что такой, пылающий, по-гриффиндорски всполошенный, он что-то задевает в нем. Грантер уходит, развернувшись на каблуках, а тот в кои-то веки не знает, что сказать.
Анжольрас встает рано, пока еще нет толчеи у раковин. Он, сдержанно потягиваясь, спускается в гостиную, и замирает - за столом спит Грантер, уронив лицо на кипы листов, перо валяется рядом, над распустившейся на пергаментном листе чернильной кляксой. Галстук печально распластался на ковре рядом, темные волосы прикрывают чистый высокий лоб гриффиндорца и, частично, нахмуренные во сне брови, зато хорошо видно его ухо с маленькой трехцветной серьгой. И темно-красное пятно на шее, о природе которого Анжольрасу отчего-то неприятно размышлять - больно легко встает перед глазами картинка, на которой Грантер со смехом прижимает к себе сидящую у него на коленях миловидную белокурую старшекурсницу, а та шепчет ему всякие глупости, наклоняя к нему хорошенькую головку, и... Конечно, он заботится о моральном облике студентов. Именно поэтому ему неприятно. Конечно поэтому. Он уверен, что для того чтобы построить светлое будущее свободного магического мира, мира, не скрывающегося от магглов, для начала надо правильно вырастить молодежь. Анжольрас подходит ближе и рассеянно вздыхает - спит Грантер отнюдь не над заданным пятидюймовым эссе про волос единорога, а над листами, на которых теснятся его взволнованные округлые невнятные буквы и ожившие небрежные рисунки. Он с удивлением узнает свой профиль, а потом видит себя, изображенного еще в паре ракурсов - один из его портретов, половину кудрей которого сожрала клякса, недовольно косится то на чернильное пятно, то на спящего Грантера. Он пытается разобрать буквы, и обнаруживает обращение к себе. И потом: "Посмотри на меня хоть раз" Он невольно вспоминает шипение: "Ты даже не видел меня в деле, ни разу". Он морщится - это все запальчивое ребячество, он и без того знает, что лучше для Дома и команды. Ему вовсе не нужно смотреть. Дальше буквы сбиваются в совсем невнятное стадо - Грантер на этом месте начал ронять голову от усталости. Анжольрас рассеяно вставляет пропущенную запятую и идет умываться, в мыслях у него медленно расцветает первый бутон хаоса. Так что он не замечает главного, потому как щека Грантера скрывает рисунок, на котором сам он, небрежно очерченный парой линий, целует тщательно прорисованного Анжольраса.
На улице сыро и слякотно, Грантер до рези в глазах вглядывается в серое небо в ожидании золотого проблеска. Голова его трещит с похмелья - он вчера собрался напиться и набраться храбрости, чтобы отдать письмо, в котором, наконец, попытался все объяснить. И он набрался, но, увы, не храбрости, а просто до зеленых гиппогрифов. Поэтому он старается не глядеть на трибуны - все равно там никогда нет того, кого он всегда ждет. Снитч игриво наподдает ему по затылку - иногда Грантеру кажется, что золотой мячик к нему даже привязался, потому что всегда прежде, чем даться ему в руки, пытается наиграться с ним, уходя от других ловцов в ленивых разворотах, а от него - в каких-то немыслимых штопорах. - Привет, - тихонько фыркает Грантер и на некоторое время забывает даже про Анжольраса. Он не знает, может ли спортинвентарь слышать его, но точно знает, что он способен отвлечь его от навязчивых мыслей о старосте. Потому что тогда в голове остается только свист ветра, лезущие в рот волосы и проносящаяся перед глазами трава стадиона.
- Да! - радостно вопит ловец, в диком кувырке захватывая снитч. Он не знает счета, не знает, сколько времени прошло, он не... Его взбудораженный взгляд упирается в до боли знакомое лицо на гриффиндорских трибунах. Анжольрас, нахохлившись, сидит в первом ряду в своей красной куртке, и на коленях у него лежит раскрытая книга. А сам он неотрывно глядит на Грантера, будто прямо в его израненное сердцесвоими чертовыми глазами. Или Грантеру хочется так думать. И Анжольрас медленно аплодирует. Тогда Грантер понимает, что жизнь, кажется, не так уж плоха. Он целует холодный и влажный от дождя снитч, обжигая холодом губы, и вскидывает руку в приветственном салюте. Не разрывая странного зрительного контакта. Он играет не за Дом, но за своего бога. Поэтому всегда побеждает.
Автор-заявки-про-выбор-Грантэра пришел посреди упороса и принёс АНГСТ.
АНГСТ.В воздухе ещё звучат отголоски команды «Пли!» и выстрелов; от понижающихся до предела слышимости звуков Грантэру на миг становится дурно, голова вспыхивает тупой, ноющей болью, но тут же проходит. Наступает блаженная тишина. В вырвавшихся из дул снопах искр можно различить каждую крупинку пороха. Грантэр протирает глаза. - Я должен признаться, это довольно неожиданный эффект опьянения, - говорит он Анжольрасу. Тот впервые в жизни реагирует не только честно, но и подобающе собственному облику – то есть стоит, застыв, как статуя, и молчит. Они обрубили лестницу, но за спинами солдат он видит чёрную макушку человека, с педантичностью полицейского следующего условностям и поднимающегося по несуществующим ступенькам. Грантэр с неохотой (и заметным усилием) вытягивает руку из хватки Анжольраса и подходит к ближайшему солдату, в порядке эксперимента трогая ствол ружья. Его не сдвинуть с места, и он ещё горячий. Грантэр дует на пальцы и, уже примерно понимая, насколько тщетны его усилия, дёргает за древко. - Простите, месье, - говорит поднявшийся по лестнице человек, обходя солдат; это женщина, и он даже где-то видел её лицо, вспомнить бы, где, - в нашем музее запрещено трогать экспонаты руками. - Что произошло? – спрашивает Грантэр. - Пока – ничего, о чём бы ты не знал. Вопрос следует ставить иначе. - Что произойдёт? Ему легко мириться с абсурдом. - Умница, - одобряет женщина, и он вспоминает, что, когда он видел её, волосы её были седы, а наряд истрёпан. Он не может вспомнить её имени. – Но на этот вопрос я тоже не могу дать однозначного ответа. - Кто может? И он умеет задавать вопросы. Лидеры, мелькает мысль в его голове, делятся на два вида: одним нельзя задавать вопросов, вторые живут их движущей силой, питаются энергией человеческого интереса. Анжольрас был из вторых, но Грантэр никогда не спрашивал его ни о чём существенном. Если бы Анжольрас мог понять, что причиной тому не приписываемая им Грантэру инертность, а тщательно собираемое знание… - Ты, - говорит женщина. Конечно, думает Грантэр. - Это игра воображения, - констатирует он. – Я уже валяюсь пробитый пулями. К черту загадочность. Я хочу придумать себе вина и убрать отсюда этих охламонов. Женщина улыбается. Она поворачивает голову, и перед глазами Грантэра неожиданно вспыхивает образ её мужа – неприятного рыжего дылды, структурой черепа похожего на ископаемое животное. - Я тебя знаю, - говорит он. – Вы ошивались тут какое-то время. - Твоё желание может сбыться, - отвечает женщина. - У Курфейрака пропали часы. - Сейчас тебе дана большая власть, чем ты привык считать. - К чему ты клонишь? - Он может быть с тобой. Грантэр жалеет, что у него в руках нет бутылки. Разбить её сейчас было бы крайне уместно. - Зачем? - Даже я не могу тебе ответить, - признаётся женщина. – Но, поверь мне, всё может быть так, как в мыслях, которые ты запрещаешь себе додумывать. И лучше. И сейчас же. - Подписываться кровью? – уточняет Грантэр. Женщина закатывает глаза. - Я же даже не цитировала Марло. Что за склонность отождествлять свободу со злом. Он бросает взгляд на Анжольраса. Тот прекрасен, но Грантэру всё равно необъяснимо больно видеть его застывшим. - Что надо делать? - Выбор между жизнью с ним и жизнью без него. - Сопутствующие факторы? - Если ты откажешься от него, патроны окажутся холостыми. Это будет салют в честь победителей. Этот полк встанет на вашу сторону. Не стану портить тебе впечатление подробным пересказом, но к закату следующего дня Париж будет ваш. Всё, о чём он мечтает, сбудется. Если ты решишь, что он того стоит, вас убьют. Каждому достанется по четыре пули. Ты потеряешь сознание и очнёшься в жизни, в которой он тебя увидит. - Я должен размышлять, да? - Большинство так делает, да. Грантэр трёт бровь и поворачивается к Анжольрасу. Он не может дотянуться до его губ, но он всё равно целует его – прямо в пульсирующую на шее артерию. - Что ты решил? – спрашивает женщина с серьёзным и почти страдальческим выражением лица, как будто это не очевидно. - К черту Париж, - говорит Грантэр, вкладывая руку в ладонь Анжольраса. И тот чуть поворачивает голову и произносит: - Я так и думал. И кивает женщине. Грантэр начинает падать раньше, чем первая пуля пробивает ему голову. Со временем всё, о чём мечтал Анжольрас, сбылось.
Извините, что прерываю вашу высокоинтеллектуальную беседу о социотипах своим исполнением.
У кого там была заявка про маму Анжольраса?Беатрис сидит в кафе, когда начинается вечерний выпуск новостей. Диктор бормочет что-то о демонстрациях в Париже. Беатрис просит сделать погромче и теперь ясно слышит слова, но почти сразу перестаёт вслушиваться. Камера приближается. Беатрис видит транспаранты и вскинутые руки, камера скользит мимо них, приближаясь к трибуне — на которой кто-то выступает. Беатрис прекрасно знает, кто, ей даже не надо ждать, когда станет хорошо видно лицо. — Хорошенький какой, — слышится из-за соседнего столика. Подрагивающими руками Беатрис ставит чашку на стол и открывает сумку. Мобильник как всегда на самом дне, она долго ищет его, вываливая на стол ежедневник, косметичку, ручки и карандаши. Телефон падает на пол, отлетает задняя крышка и аккумулятор, Беатрис приходится собирать его и включать заново. Заставка движется томительно медленно, словно в два раза дольше, чем обычно. Наконец она набирает номер. Считает гудки. Первый. Второй. Третий. После четвёртом слышится «привет». — Луи... И фырканье на том конце провода. — Мама, я же просил не называть меня этим именем! Голос у него усталый, но довольный. — Я смотрела новости. С тобой всё в порядке? — Да, в полном. Не беспокойся, никого из наших не арестовали. — Тогда отдыхайте. Они торопливо прощаются, и Беатрис нажимает «отбой». Всё в порядке. Пока что всё в порядке.
радикального феминизма псто фанфик— Дворкин, — лениво говорит Грантер, — недотраханная истеричка, страдающая мизандрией. От дремучего сексиста она отличается только первичными половыми признаками. Следовать её учению — это всё равно, что устроить атеистическую инквизицию и сжигать верующих на кострах, если вы понимаете, о чём я. Она прикладывается к бутылке пива. Анжольрас морщится. — Ты против радикального феминизма, ты способна только приставать по пьяни к мужчинам! Что ты вообще делаешь среди нас?! Вся компания тяжело вздыхает за спиной лидера. Грантер отводит взгляд. Все эти бредни о сепаратизме не вызывают у неё ничего, кроме смеха. Как будто тут сплошь собрались несчастные угнетённые домохозяйки пятидесятых, которые глотают валиум, как витамины. Или суфражистки начала двадцатого века, у которых даже прав на имущество не было. Или китайские женщины с перебинтованными ногами. Ей кажется, что всё это глупости. Ей всегда нравились крепкие мужские задницы, секс доставлял ей удовольствие, а Грантер больше привыкла доверять своим чувствам, чем фанатичным идеологам, которые готовы обобщить опыт всех женщин на Земле в свои психотравмы. Для Грантер радикальные феминистки всегда были чем-то вроде оставшихся в живых мамонтов, которых держат в зоопарке, но которых уже пора усыпить, потому что они отстали от эволюции на много веков. Когда она впервые приходит на встречу, из интереса, она представляет себе толпу уродливых толстых тёток с небритыми ногами, среди которых сама Грантер, никогда не блиставшая красотой, смотрелась бы весенним цветком. Но вместо этого она видит прекрасную нимфу. Это не живой человек, это сошедшая с картины Росетти Лилит. У Грантер перехватывает дыхание. И каждый раз, когда она вспоминает об этом моменте, сердце щемит и хочется напиться, в чём Грантер почти никогда себе не отказывает. — ... и единственно возможный для женщины выход — полное отделение от мужчин. Только отношения с другими женщинами могут быть равноправными. — А что, отличная идея, — оживлённо говорит Грантер. — Может, устроим идеологически верную лесбийскую оргию? Анжольрас краснеет так, будто... а, впрочем, Грантер действительно предложила устроить оргию. — Ты сексуально озабоченное животное! — Я просто собираюсь следовать твоей идее о лесбийских отношениях. Грантер тянется поцеловать, но Анжольрас лишь с силой отталкивает её.
труъ-однострочник, 80 слов– Парнас, чем ты занят? – спросила Эпонина, заглядывая в дверь, но тут же сморщилась и снова скрылась. Откуда-то из-за косяка послышался сдавленный голос: – Тебе не надоело? – Мне никогда не надоест, милашка, – проворковал Монпарнас. – Ведь это искусство, а оно не может надоесть. Хочешь, и тебе так сделаем? Кажется, где-то за дверью Эпонину стошнило, но он решил не обращать внимания на подобные мелочи. Содержимое зеркала казалось ему куда интереснее. А уж как хорошо всё это будет смотреться, когда раны затянутся и отёки спадут…
Кто там хотел про Жавера и книги? Сорри, стилизация кривая((
О наболевшимО мистерии Джона Гордона Байрона «Каин». Книги, появляющиеся нынче, не могут не вызывать возмущения у читателя. Они полны фантастического вздора и рассказывают о тех вещах, о которых добродетельному человеку не стоит и знать вовсе, а теперь вышло сочинение, которое оправдывает убийцу. Сие было написано мной не для того, чтобы шокировать, но для того, чтобы наиболее правдиво отразить ту отвратительную идею, что содержит в себе поэма Джона Гордона Байрона «Каин». Как можно видеть их заглавия, представляет она собой пересказ библейской истории на Каине и Авеле, только автор представляет Каина не как грешника, а как человека оступившегося по вине Бога и Люцифера и готового искупить свою вину. Поведение Каина после убийства изображено так, чтобы наивный читатель растрогался, читая о нём. Автор даёт оправдание человеку, лишившему жизни своего брата, хотя его нельзя давать даже человеку, укравшему буханку хлеба. В этом и содержится главная опасность мистерии: она показывает, что человек, убивший однажды, может раскаяться, что убийство не делает из него жестокого преступника. Сие сочинение, подрывающее устои морали и посягающее на Закон, должно быть запрещено во Франции.
у меня не получились суфражистки, но получились феминистки, и я не знал, как придумать им женские имена, так что Овидий: читать дальшеЦеломудренна та, которую никто не пожелал.
читать дальше- Твои буржуазные ценности, - сердито говорит мадмуазель в красном жакете, повернувшись к подруге, - твои буржуазные ценности и патриархальная мораль предают наше движение, Мари. Как ты можешь этого не понимать? Ты собираешься замуж, зная, что ждет тебя там. Одумайся, говорю я тебе в последний раз. Одумайся, Мари. Ты ведь прочла ту книгу, которую я тебе давала, почему же ты не вынесла из нее урока? Мари тяжело вздыхает и легко пинает мадмуазель Красный Жакет под столом. - Это мой выбор, - обреченно произносит она. - Я хочу замуж. Не потому, что я считаю, как сказано в той книге, что брак - выгодная сделка, а потому, что я люблю его и хочу быть с ним всю жизнь. Как ты этого не понимаешь, дорогая. Красный Жакет сердито поджимает губы. - Я не нуждаюсь в этом, Мари! Пойми, пока ты играешь по их правилам, наша борьба обречена на провал. Ты не просто ставишь сейчас свои интересы выше интересов общества. Ты предаешь нас, отдаваясь врагу. - И что ты предлагаешь? - скучающим тоном спрашивает третья их подруга, мадмуазель Черные Кудри, лениво двигая пустой бокал. - Мсье, можно мне еще мартини? Спасибо. Так что ты предлагаешь? Метод Лисистраты? - Ты вообще молчи! - Красный Жакет хлопает по столу ладонью. - Да, метод Лисистраты. Отличный действенный метод, Мари, и... Черные Кудри откровенно зевает и с благодарностью принимает у официанта новый бокал. - Если ты говоришь про Лисистрату, - наставительно произносит она, - подумай, какой у тебя опыт, чтобы вообще упоминать о подобных вещах. Мари, чтобы ты знала - я твою затею тоже не одобряю. Поищи другой фасон платья. А тебе, - она поворачивается к мадмуазель Красный Жакет, чтобы погрозить ей пальцем, - я сейчас буду цитировать Овидия, если ты не заткнешься со своим сепаратизмом. Хоть бы знала, что осуждаешь, право слово. Красный Жакет смотрит на нее с укоризной. - Иди проспись, - говорит она. - И подумай головой, как можно... Мари переводит взгляд с одной на другую, не зная, как сбежать от надвигающейся бури, но мадмуазель Черные Кудри только смеется. - Мы говорим об античности, дорогая моя. А это значит, что у нас всегда будет Сапфо.
Вальжан/Фантина- Смотри, милая, - шепчет Вальжан Козетте, доверчиво жмущейся к его ноге. - Мамочка - заколдованная принцесса. Она спит, но я поцелую ее, и она проснется.
Козетта смотрит на него расширившимися, потрясенными глазами.
- Ты прекрасный принц? - тихо спрашивает она.
Вальжан кивает и опускается на корточки, заглядывая ей в глаза.
- Я бы хотел жениться на принцессе, - серьезно говорит он, - Если ты не против. Я прошу у тебя ее руку.
Козетта смотрит на него, затаив дыхание, и медленно, торжественно кивает.
Вальжан поднимается на ноги. Лицо Фантины на белоснежной больничной подушке, осунувшееся, обтянутое сухой кожей, говорит совсем не о сказках. Выпавшие волосы, исхудавшее тело, болезненные сухие спазмы, бесконечные ночи - он помнит каждую из них. Фантина прошла через ад - и вышла из него изуродованной, белой, прозрачной, костяной, как смерть.
Фантина прекрасна.
Вальжан наклоняется и берет ее тонкую руку в ладони.
- Просыпайся, любимая, - шепчет он в бесцветные губы. - Мы победили.
Вчера мы так чудесно упарывались модерн-аушкой, что я написала фик по мотивам.
Под катом E\R, права ЛГБТ, ЛЮБОВЬ и поцелуй во имя ФранцииГрантер достаточно пьян, чтобы стать красноречивым, но недостаточно, чтобы его мысли начали путаться, а речь перестала быть внятной. Он грустно смотрит на Анжольраса, который выглядит как ангел, вынужденный наблюдать за содомским грехом. Ещё немного — и сам лично превратит кого-нибудь в соляной столб. Например, Прувера, который, осмелев от вина, пристаёт к Эпонине. В Анжольрасе столько же душевной чуткости, сколько её в дубовой чурке, поэтому он уверен, что Прувер до сих пор не встречается с девушками исключительно из идеологических соображений, как сам Анжольрас, а не потому, что до смерти боится с кем-нибудь познакомиться. Это невозможно терпеть. Грантер подсаживается поближе, красноречиво переводит взгляд с Прувера на Анжольраса и обратно. Тот приподнимает бровь. — Что? — Ты осуждаешь Прувера за то, что он пристаёт к Эпонине. — Ну да. Тоном Анжольраса можно восстанавливать тающие от глобального потепления ледники. — И как это соотносится с твоими... хм... политическими воззрениями? — Причём тут это? — недовольно спрашивает Анжольрас. Будь Грантер чуть трезвее или чуть пьянее, манера общения Анжольраса в очередной раз заставила бы его уползти в угол и нажраться там до зелёных чёртиков. Теперь он настроен на болтовню. — С одной стороны ты защищаешь то, что в традиционном обществе считается слабостью и развращённостью, с другой стороны ты сам считаешь так же. Это лицемерие, Анжольрас. Когда ты защищаешь бедных — тебе стыдно быть богатым, отец подарил тебе Феррари, но ты всё равно ездишь на метро. Зато когда дело доходит до любви, ты становишься ещё большим ханжой, чем Римский Папа. Ей-богу, с такими убеждениями, как у тебя, любая ультраправая группировка приняла бы тебя с распростёртыми объятиями, — Анжольрас краснеет от злости, но Грантер не даёт себя перебить. — Ты выступаешь за свободу любить, но при этом сам презираешь любовь, считаешь себя выше неё. Я знаю, что ты не любишь религию, но если мою душу разорвёт между вторым и третьим кругом дантовского Ада, то твоя сразу угодит на восьмой. Анжольрас хмуро смотрит на него. — Я не презираю любовь. Я отлично представляю себе физиологические процессы, которые происходят при сексе. Мне это не нужно. — Вот видишь! — торжествующе заявляет Грантер. — Ты отрицаешь саму концепцию романтической любви! Ты считаешь её слабостью! Вокруг них уже потихоньку начинают собираться зрители: Грантер обычно лишь насмехается над чужими ценностями и почти никогда не защищает их. Тут, он правда, тоже насмехается, но исключительно на Анжольрасом. — И что? — Ладно, давай я тебе объясню на пальцах. — Про пестики и тычинки! — подхватывает Баорель и радостно гогочет. — Анжольрас, небось, и про них не знает. — Знает, — поправляет его Комбефер. — Он же читал, ты сам слышал. — Цыц! — прерывает их Грантер. — Я тут собираюсь серьёзно разоблачать мировоззрение нашего драгоценного лидера! Так вот, Анжольрас, мы собираемся выходить на пикет за разрешение гомосексуальных браков. Я даже листовки нарисовал. Потом покажу. Но если послушать тебя, так наша защитам им не нужна. За мужеложество никого не арестуют, а романтической любви, которая заставляет людей хотеть быть вместе до смерти и соединить себя узами брака, не существует. — Романтическая любовь тут не причём, — возражает Анжольрас. — Дело в социальных гарантиях, в посещении больницы, в возможности взять кредит, исходя из общего заработка семьи... Конечно, Анжольрас всё это прекрасно знает. В его теоретических построениях сложно найти хоть одну брешь. Но тут дело вовсе не в теории. — Если бы люди друг друга не любили, им было бы плевать на всё это. Зачем идти в больницу к тому, кого не любишь, зачем покупать вместе с ним общий дом? Ты не понимаешь сути того, что защищаешь. Образно говоря, глухой может быть композитором, что доказал нам Бетховен, но лучше бы ему всё же быть слышащим. Грантер переводит дыхание, ожидая в свою сторону гневную тираду о всей этой социальной чуши в духе вульгарного марксизма. Но Анжольрас сидит с таким видом, будто только что случилось второе пришествие, и перед ними жуёт травку — ту самую, что на окне — конь блед. — Я всё понял, — говорит Анжольрас. Грантер давится глотком вина.
Во время демонстрации Анжольрас тащит Грантера за собой на трибуну, уговаривая его прочитать речь. — Не хочу, — вяло отмахивается Грантер. — Ты же сам всё понял. Анжольрас отводит взгляд. — У меня нет права говорить о любви. Грантер только тяжело вздыхает в ответ. Ну конечно, а он, волочащийся за каждой юбкой — символ несчастной любви, порицаемой обществом. Грантер бы сказал, что обо всё этом думает, но Анжольрас уже отвернулся и поднимается на трибуну. Нет, общество тут не причём, просто Анжольрас помолвлен с Францией и не собирается изменять ей. Будь Франция женщиной, её самолюбию точно польстила бы такая страсть. Они вместе поднимаются на трибуну, Анжольрас начинает говорить — и толпа замирает. Грантер до сих пор не может понять, в чём тут дело: в речах Анжольраса слишком много патетики и слишком мало чувства, он почти никогда не обращается к сердцу аудитории, только к её разуму. Вручи этот текст скучному политику пятидесяти лет, все бы начали зевать на второй минуте, но красивый, полный искренней страсти голос Анжольраса приковывает внимание лучше, чем все риторические приёмы вместе взятые. Грантер и сам не замечает, как начинает вслушиваться в его слова. Потом Анжольрас кончает говорить и подталкивает к микрофону Грантера. Тот, естественно, ни о какой любви рассуждать не хочет. Он бы предпочёл прямо тут заняться ей с Анжольрасом и назвать это перформансом, но отступать уже поздно. Он с трудом вспоминает, что рассказывал Анжольрасу; вспоминает, что во всякой антиутопии государство стремится ограничить возможность людей самостоятельно выбирать, как и кого любить и как жить вместе с возлюбленным — и получается даже сносно. Во всяком случае из толпы в него не летят гнилые помидоры. Хотя, возможно, у толпы их просто нет. — Я так и знал, что ты не безнадёжен, — говорит Анжольрас. Комплимент, конечно, сомнительный, но даже он для Грантера полная неожиданность. А потом происходит такое, что Грантер начинает судорожно вспоминать, не попадались ли ему в утреннем омлете галлюциногенные грибы: Анжольрас притягивает его к себе и прижимается губами к его губам. Грантер настолько удивлён, что даже не сопротивляется, только машинально отвечает на поцелуй. Толпа замирает. Анжольрас совсем не умеет целоваться, Грантер даже готов поспорить, что на сценах с поцелуями в фильмах он закрывает глаза, но это не имеет значения. Грантер сам продолжает поцелуй, кладёт руки ему на спину, и ужасно жалко, что под пальцами у него только гладкая прохладная ткань пиджака, а не голое тело. — Извини, мне нужно было это сделать, — тихо говорит Анжольрас, отстраняясь. Грантер только кивает, остроты покидают его голову вместе со всеми прочими мыслями, только на прощанье виляет хвостом мысль о том, что в следующий раз надо бы уломать Анжольраса на перформанс. Ну, тот самый, с прилюдным совокуплением.
читать дальшеНикто уже не помнил, когда Анжольраса в первый раз назвали принцессой. Это была шутка над его нелюбовью к монархии, и Анжольрас тогда всерьез оскорбился, но самые обидные шутки, как правило, самые удачные, и прозвище как-то само собой прилепилось. Но одним только титулом дело не ограничилось, и вскоре вокруг Ее Высочества сформировался полноценный двор. Любимый паж Гаврош, придворный лекарь Жоли, хранитель печати Понмерси, концертмейстер Боссюэ... и феи-крестные. Самые близкие люди из его свиты, Комбефер, Курфейрак и Прувер, которые возникали рядом с ним как по волшебству, делали за свою принцессу мелкие нудные дела, на которые Анжольрасу не хватало времени: печатали сочиненные им листовки и расклеивали их, находили и приводили новых людей, сообщали о новых пикетах в "твиттере" - делали все, что делают обычно волшебные тетушки с крыльями.
Единственным, кто оставался вне мейнстрима, был тот, кто и придумал Анжольрасу кличку. Грантера придворные интриги и борьба за место у трона словно вовсе не интересовали, да и встречи он посещал для галочки и ради бесплатной выпивки. На права рабочих, женщин, иммигрантов и прочих угнетенных ему было плевать, и большую часть времени он сидел, закинув ногу на ногу, и зубоскалил о странном выборе увлечений у богатеньких умненьких мальчиков. Анжольрас, разумеется, злился, но сделать ничего не мог - каждый человек был на счету, и талант Грантера сочинять короткие броские слоганы с отсылками ко всему на свете им был необходим. Поэтому Грантер являлся на каждый пикет, куда неизменно приносил с собой плакат о легализации легких наркотиков и пачку бетонного печенья, которым угощал немногочисленных желающих.
Но на этот митинг их кружок не приходит. Курфейраку дела нет до однополых браков, у Комбефера экзамен, у Боссюэ свидание, Гаврош под домашним арестом, Жоли снова простыл, а у Прувера и Мариуса дуэль в "Лазертаге" за право пойти с Козеттой в кино. Сидеть дома, однако, Анжольрас не желает, решая прогуляться по городу, и ноги сами выносят его на площадь, где шумит многоголосая толпа. Радужные флаги перемежаются с флагами Франции, лозунги за равенство и братство контрастируют с лозунгами консерваторов по ту сторону полицейского заслона. Анжольрас обходит действо, стараясь не привлечь внимания полицейских, как вдруг замечает в толпе Грантера. Тот обнимает за талию какую-то девушку - смутно знакомую, кажется, они встречались где-то на митингах, - и Анжольрас останавливается, желая посмотреть, что будет дальше. Толпа гудит, волнуется, как огромное человеческое море, и наконец первый камень летит в пластмассовые щиты. Толпа срывается с места, и Анжольрас теряет Грантера из виду, успев только заметить, как тот закрывает свою подругу от полицейских дубинок.
Это его не касается, повторяет он себе, шагая к дому Козетты. Совершенно не касается. Он не собирается сейчас просить отца Козетты, чтобы тот помог вытащить Грантера из кутузки, куда его наверняка упекут за нападение, не собирается, но все-таки поднимается по лестнице на пятый этаж и, переводя дыхание, давит на кнопку звонка. Козетта одна дома, и она с радостью помогает Анжольрасу найти через знакомых из одного сообщества, куда могли увезти Грантера. Приходится прошерстить несколько довольно длинных списков, и наконец Анжольрас вылавливает знакомую фамилию. Грантеру не повезло - он попался лично Жаверу, цепному псу правосудия, подставьте любую пафосную метафору, и вы в любом случае окажетесь правы. Отец Козетты, вняв мольбам дочери, соглашается помочь, и Анжольрас на всякий случай пишет своим феям-крестным, куда он поехал: вряд ли Жавер посадит и его тоже за участие в том митинге, но Анжольраса, в общем, есть за что посадить.
Пока Козетта с отцом беседуют с Жавером, Анжольрасу позволяют немного поговорить с пленником. Тот не теряет присутствия духа: грызет самокрутку, едко шутит, но на вопрос Анжольраса, как его занесло на эту чертову площадь, отвечает не сразу. - Решил отстоять свои права, - наконец произносит он, когда Анжольрас уже готов потерять терпение, и хлопает по карманам, пытаясь найти отобранную зажигалку. - Право жить, право пить и право любить, принцесса. Гуманизм, Вольтер, Дидро, ты сама знаешь. Анжольрас только хмыкает. Грантер свернет горы, если ему запретят пить.
Жавер уступает. У него только слово Грантера против слова своего подчиненного, и Жавер скрепя сердце использует презумпцию невиновности и возвращает Грантеру его зажигалку. Козетту увозит отец, и Анжольрас тащит Грантера в кафе. - Принцесса победила дракона, - отвечает Грантер, когда Прувер спрашивает его, почему Жавер вдруг смягчился. - И огнедышащий монстр был повержен. Прувер только фыркает и уводит его играть в дартс. Мариус бормочет, что Грантер только подтвердил титул шута, но Анжольрас качает головой.
В конце концов, мир меняется. И вполне естественно, что в новом мире принцесса должна спасти своего принца.
Ну вот, все ушли, а анон как раз принес быстродрабблег по заявке
собственно. юст, ревность, боль и печальВысокий, пронзительный смех, открытые платья, призывные улыбки, вино льется рекой, какой прекрасный вечер, не правда ли, мой друг, кричит Грантер на ухо Курфейраку, и они пьют еще, и Курфейрак прикрывает их веером из убийственных белозубых улыбок, приманивает ночных красавиц, как яркий огонь. Ночь расцветает алым цветком. Грантер улыбается, пьет, наливает красавице с песчаными локонами, подносит к губам худую руку.
Париж раскрывает все свои тайны только тем, кто готов отбросить прошлую жизнь и раствориться в соблазнах. Мягкие мазки фонарей, тушью вырисованные мосты, алые белила на иссушенных голодом щеках, голодный блеск глаз, потерявшийся в искрящихся бликах драгоценностей, обычная ночь у Оперы. Водоворот шелка, шпанские мушки, парики и краски, подвуядший флердоранж, кисейные облака под покровами багрового атласа.
- Любовь моя, - шепчет Грантер сквозь пьяный калейдоскоп, зарываясь лицом в спутанные, жесткие волосы цвета уставшего солнца, - Верь мне.
Он уже не знает, кого видит перед собой.
*
Париж – насквозь прогнивший, пропитавшийся нечистотами, кровью и потом. Никто в здравом уме не продержится здесь и дня без доброго бургундского. Искривленные болезненным весельем рты, тусклые глаза, костья запястий, обтянутые желтой кожей. Темный, тягостный город, торжественная процессия серых каменных уродов, город-чистилище, город-оборотень. Саван из похоронной пыли, висящий в воздухе, солнце, задыхающееся под ним, свет, прожигающий язвы в припудренной ночной красоте потрепанных шелковых красавиц. Утро можно задобрить только абсентом.
Поэтому Грантер всегда возвращается. Человек ведь не может жить без солнца.
Кафе Мюзен – жалкая оправа для совершенного камня, но этот камень не нуждается в оправе. Грантер смотрит – и боится смотреть слишком прямо, чтобы не опалить глаза. Но он приходит каждый вечер, чтобы согреться. Чтобы прогнать из легких гнилой парижский воздух, приторную вонь немытых тел, укутанных удушливым парфюмом; возвращается, чтобы вновь ожить. Он лишь сорная трава, как сказал бы Фейи, вздумай он когда-нибудь написать про них поэму; но, о, какая ирония, именно ему здесь солнце нужнее, чем всем остальным.
Краски на палитре – яркое безумие, ночная симфония, черный, красный, золотой, болотно-зеленый, оживающие среди грязно-серого месива прошлого, словно открытые раны. Но им не передать ни совершенства мрамора, ни опьяняющей веры, ни алого будущего. Однажды ночью Грантер опрокидывает бутылку, заливает месячную работу грязно-бурым потоком, но ему не жаль. Солнце всегда расплавляло Икару крылья, всегда указывало на место недостойным. Аполлон не признает Диониса, не возьмет за руку и не введет в светлый круг.
Анжольрас не смотрит на него. Анжольрас смотрит вперед, он видит прекрасный рассвет над свободной Францией, радость, вскормленную кровью, он влюблен в будущее, а Грантер... Грантер слушает слова, но слышит лишь голос, сильный и прекрасный, видит лишь молодого влюбленного бога. Он хотел бы услышать, хотел бы поверить, правда, хотел бы. Но он слаб, и веры у него немного, и вся она уже отдана. Он не может видеть будущее, да оно ему и не нужно. Солнце сияет сейчас.
* Он ведь больше ничего не просил. Он хотел лишь быть рядом, быть Дионисом для Аполлона, раз уж на большее он не способен. Дионис – тень для света, пьяная сиюминутность для золотой вечности, настоящее для будущего; опьяненный жизнью, он подносит Аполлону кубок с бурлящей кровью, и именно он будет с Аполлоном, пока тот не выпьет чашу до конца.
Он замечает не сразу, а заметив, не может сдержаться. Напивается он безобразно даже по собственным меркам, смеется, вставляет пошлые комментарии в речь Анжольраса, притаскивает в кафе каких-то бледных девиц, развязно кладет руку на плечо Анжольраса, витьевато распинается про обнаженную родину и экстаз рассвета, устраивает целый спектакль, чертову оперу. А Анжольрас даже не прогоняет его. Это делает Комбефер.
Комбефер, чью руку Анжольрас не стряхивает с плеча, не морщится от прикосновения, будто на него села моль. Комбефер, с которым Анжольрас проводит вечера за угловым столиком, с которым они склоняются над очередным документом или наброском речи, почти касаясь друг друга лбами и коленями. Они разговаривают слишком тихо, чтобы Грантер мог расслышать, но пальцы Комбефера скользят по ладони Анжольраса, когда они передают друг другу перо; Комбефер что-то быстро и жарко говорит, и смотрит поверх очков, не боясь и не стесняясь, и Анжольрас улыбается и кивает, записывает за ним своим изящным, летящим почерком, и смотрит на него сквозь танец теней от оплывшей свечи. Комбефер, первый, к кому Анжольрас идет с любой новой идеей или проблемой, тот, с кем Аполлон разделяет свою песню, тот, кому дозволено вместе с ним смотреть в будущее.
Грантер хотел быть лишь Пиладом при Оресте, лишь спутником, скромным отражением величия. Но он – Пилад непризнанный, Пилад гонимый, Дионис без кортежа, Дионис покинутый. Дионис говорит себе, что ищет истину в багровых бокалах, в мимолетном винном искуплении, во влажных, приторных чужих объятиях, но спрятаться он не может. Истина одна, она единственна и нерушима, и Грантер возвращается, ползет, как подстреленный, и замирает у его ног.
Раз за разом, день за днем, сотни испорченных картин и разорванных эскизов, вязкие беспамятные ночи, болезненно обжигающие вечера в кафе. Анжольрас не видит, не желает понимать, только кривится и отворачивается. Грантер ловит на себе жалостливые взгляды Прувера, печально-понимающие – Боссюэ, и скалится, впивается в бутылочное горлышко, лакает истово, как бешеный пес, впервые отведавший человеческой крови. Однажды с ним пытается поговорить Жоли – изо всей компании, конечно, это должен был быть он! – и Грантер срывается, ругается грязно, как сотня портовых девок, наслаждается дрожью губ, до капли выпивает испуг в глазах, а потом не появляется в кафе несколько дней. Скитается по городу, словно чумной, не отличает день от ночи, зарывается в объятия милых прелестниц из Сен-Дени, и в себя приходит только один раз – когда на мосту у Нотр-Дама замечает Жоли и Боссюэ. Жоли целует пальцы смуглой красавицы, Боссюэ, держащий ее под руку, улыбается с достоинством сытого кота, а Грантер просто рад, что очередной его приятель, кажется, Растиньяк, успевает увести его в переулки Латинского квартала до того, как разверзнется ад. Жоли ни при чем, убеждает себя Грантер.
Когда он наконец возвращается в кафе, Анжольрас не удостаивает его и взглядом. Он смотрит на Комбефера, который рассказывает, чего им удалось достичь, смотрит с солнечным одобрением, смотрит на него как на равного.
Ты увидишь, бормочет Грантер, занимая место за выскобленным столом. Ты увидишь.
молодняк, я вам какую-то микро-драббло-траву пиратски и очень вольно перевела. может пригодится кому
баррикадаГрантер всегда обеими ногами прочно стоял на земле. Не в худшем смысле. Он знает, что фантазерам мало и плохо платят, высокие идеалы далеки от грязной действительности, а надежды уходят, как уходит сквозь пальцы вода. Кроме того, он знает, что чувства появляются предательски, непрошенными и не исчезают, даже если могут серьезно тебе навредить. Быть может, именно поэтому они и остаются. Хорошее сочетание для человека, который любит Альжорнаса так, как любит его он. Если бы он умел мечтать, он бы, наверное, поселился в том воображаемом, никогда не существовавшем мире. Если бы он жил идеалами, Альжорнас, быть может, смотрел на него чуть добрее. Или нет. Если бы он умел надеяться, его существование превратилось бы в пытку.
Он не надеется, он пьет, потому что это то единственное, что он точно умеет делать. Пьет, чтобы вынести все это, потому что выпивка то единственное, что заполняет пустоту.
Мечтатель велел ему сражаться. Он рассмеялся ему в лицо. Никогда у того не достало бы сил одолеть Францию.
Поэтому в последний момент, когда он протягивает Альжорнасу руку, единственное его желание, чтобы все закончилось поскорее, раньше, чем ему придется прожить еще хоть минуту в мире, в котором теперь не останется никакого смысла.
Грантер не готов к тому, что видит в его взгляде. Не готов к удивлению, признательности, принятию. Не готов к улыбке, которая появляется прежде, чем звучит залп винтовок. Он никогда не думал, что сможет получить Францию так просто, в последние секунды жизни Альжорнаса.
Это сообщество предназначено для фиков из треда в дежурке фандома Les Miserables. Оно работает в первую очередь как склад, поэтому возможность внесения новых записей ограничена. Комментирование не запрещено, а скорее даже наоборот.